В шорт-лист Української національної премії з фантастики серед інших включено оповідання давнього друга нашого літературного об'єднання Володимира Гусєва.
Володимир відомий нашому читачеві, як «батько вітчизняного кіберпанку». Його перу належать такі науково-фантастичні твори, як «Охотник на вирусов», «Хранитель виртуальности», «Записки сервера», «Узловой момент» та багато інших.
Оскільки ознайомитися з журналом «Искатель» може не кожен, то пропонуємо, з дозволу Володимира, прочитати оповідання, яке увійшло до шорт-листу Національної премії, тут.
Последняя любовь
И на зависть даме с именем Вечность
Мы с тобой целуемся у ворот.
Д. Кимельфельф
Мужчина сидел на берегу моря и смотрел на закат.
Еще он время от времени, когда купающихся не было поблизости, бросал в воду камешки.
Вторую неделю я приходил на этот пляж. Вторую неделю мужчина сидел или полулежал на потрепанном покрывале и возвращал морю потерянную им во время недавнего шторма гальку.
Ты сразу узнаешь его — по смертельной печали в глазах.
Мне не нужно заглядывать мужчине в глаза. Бессильно поникшие плечи, склоненная — перед судьбою, перед неизбежным? — голова…
Его зовут Эдик. Но знакомиться вам не стоит. Так будет проще и тебе, и ему.
Берег, утомленный дневными заботами, медленно отворачивался от солнца. С нудистского пляжа потянулись отдыхающие. Две девушки, все еще без лифчиков, о чем-то щебеча, прошли прямо перед мужчиной. Но он не поднял голову, не полюбовался стройными телами, упругими грудями, миловидными личиками.
Он. Эдик. Но знакомиться мы не будем.
Я подошел, стараясь ступать босыми ногами по песчаным проплешинам, а не по гальке. Аккуратно постелил большое желтое полотенце метрах в двух от мужчины, сел, уставился на море.
Он скосил глаза, но ничего не сказал, хотя мог бы и возмутиться: что, другого места не нашел?
На этом, все еще диком пляже, без кафе и шашлычных, и днем-то бывает немного людей, а к вечеру вообще становится пустынно. И вдруг — непрошенный сосед. Что ему, то есть мне, надо?
Но мужчина был настолько равнодушен ко всему — морю, девушкам, вообще к жизни — что никак не среагировал на вторжение в его одиночество.
Он.
Вот тебе на всякий случай фотография. Смотри, не ошибись!
Не ошибусь. Уже не ошибся.
Я смотрел на море и думал о том, что именно здесь, как нигде, столь очевидной становится извечная борьба и любовь четырех стихий. Ветер задирает воду и выбивает песчинки из обрывистого берега. Волны гасят ветер. Отняв у Воздуха часть энергии, Вода то нападает на Землю, то ластится к ней. Суша, защищаясь, изредка обрушивает в море глыбы, часть своей плоти. И Вода, и Воздух завидуют ее силе, спокойствию, твердости. Земля тоскует по изменчивости, подвижности, летучести этих двух стихий. А энергию всем дарит неистовый Огонь, вечный и щедрый, не получая ничего взамен.
— Люблю смотреть на закат, — сказал я минут через десять. — Есть в нем что-то невыразимо печальное и в то же время обнадеживающее. Сегодняшний день умирает, но завтра родится новый. И все надеются, что он будет лучше, чем прошедший.
— Не для всех он настанет, новый день, — разжал мужчина плотно сомкнутые губы.
— Никому не дано знать, настанет или нет.
— Некоторым — дано! — усмехнулся он.
Его усмешка была чем-то похожа на красный перец — красивая, но жгуче-горькая.
У него замечательная улыбка. Жаль, что она умрет вместе с ним.
Жаль.
— Не позавидуешь таким, — не удивился я и процитировал: — "Скажи мне, господи, кончину мою и число дней моих, дабы я знал, какой век мой".
— Плохо, когда кто-то сам назначает себе число дней.
— У вас депрессия?
— Нет. Любовь.
— Это может быть еще хуже. Но ведь "на то она и первая любовь, чтоб вслед за нею шла очередная"?
— Очередной не будет. У меня была — последняя.
Он поднял камешек, серый, ничем не примечательный, швырнул его в море. Недалеко, без удали.
Я понимал: отбрасывал он не камешек. И даже не последнюю любовь. Нет, все было гораздо печальнее.
Он отбрасывал жизнь.
— Не бывает последней любви, есть только первая. И каждая следующая — тоже как первая. Если она настоящая, конечно.
— Что вы знаете о любви, молодой человек! — усмехнулся мужчина и бросил еще один камешек, на этот раз далеко.
Давно меня так не называли.
— Каждый считает, что именно его любовь — самая сильная и неповторимая. Если она случается, конечно.
— Вот вы сейчас — влюблены?
Мужчина наконец повернул голову и посмотрел на меня. Глаза у него были голубые, бездонные, как небо, и такие же пустые. Жизнь уже ушла из них.
— Нет, — солгал я.
— Но надеетесь влюбиться в ближайшее время, так ведь?
Скажи ему, что разочаровался в любви. Для него это важно.
— Тоже нет. Я… разочаровался в любви. Она всегда преходяща, непостоянна, изменчива — как ветер, в лучшем случае как вода. Оставляет после себя лишь горечь и сожаление о несбывшемся. Нет, все, хватит. Теперь — только секс, по обоюдному согласию!
Я поспешно подобрал камешек и бросил его в воду.
Совсем не умею лгать. Только что с восхищением говорил о любви — и сразу же от нее отрекся. Заметит или нет?
— А как же плоды любви — дети?
Не заметил.
— Свой долг перед видом Хомо Сапиенс и обществом я выполнил, двоих детей вырастил. Ну, почти — дочери семнадцать, сыну двадцать два. Осталось доучить. С этим я как-нибудь справлюсь. Да и моя бывшая поможет.
— Вы развелись?
— Я не смог простить ей измену.
— Теперь понятно, почему вы то воспеваете любовь, то отказываетесь от нее. Знаете, именно вы мне и нужны! А я — вам.
Он впервые оживился. В его глазах даже блеск появился. И поникшие плечи распрямились. Так домашний цветок, о котором забыли хозяева, отвечает на долгожданный полив.
— Скоротать время в беседе — занятие взаимоприятное.
— У вас будет столько времени, что скоротать его будет непросто. Если захотите, конечно, получить его — в неограниченном количестве.
— Я тоже люблю фантастику.
— Да, это фантастика. Но вполне реальная. На себе проверил. Работает.
— Какая-нибудь капсула, в которой время течет быстрее? — начал я вспоминать сюжеты прочитанных в юности рассказов. — Зашел в нее, переделал кучу дел, вернулся — а здесь прошло пять минут. Если бы еще и биологическое время в капсуле не бежало вприпрыжку…
— Да нет, — нахмурился он и даже отмахнулся от моего предположения рукой. — Все гораздо проще. Я подарю вам свое бессмертие.
— Как в сериале "Горец"? А другие бессмертные будут пытаться отрубить мне голову?
Я не мог удержаться от смеха. Но мужчина не обиделся. Терпеливо объяснил, словно учитель нерадивому ученику:
— Самый лучший способ дезавуировать просочившуюся информацию — высмеять тех, кто в нее поверил. Или обрядить истину в шутовской наряд фантастики. В сериале "Горец" правдиво только одно: у получивших бессмертие не может быть детей.
Спрашивать, почему, я не стал. Не захотел еще раз показаться туповатым школьником.
— И что вы хотите взамен? Мою душу? Но если я стану бессмертным, вы ее никогда не получите!
То, что он предложит, покажется тебе фантастическим. Верь ему!
— В обмен вы потеряете возможность любить, — не среагировал он на шутку. — Лично мне от вас ничего не нужно, кроме согласия. Хотя кое-что я тоже получу.
Я перестал смеяться. Очень уж серьезно говорил он о несбыточном.
— И что вы приобретете, отдав мне свое бессмертие?
— Способность умереть.
— Забавная сделка! Хотя… в чем-то логичная. А любовь? Кто получит ее?
— Наверное, тот, кто затеял эту дьявольскую игру. Кто он — я не знаю. Зачем ему это нужно — тоже. Но все работает! И душа, заметьте, останется вашей… собственностью.
— Отказаться от радостей секса ради гарантированного бессмертия… — колебался я.
— Любовь и секс — вещи взаимосвязанные, но разные. Ваши сексуальные потребности и возможности сохранятся и даже усилятся, запрета на плотские утехи нет.
— Заманчиво, даже очень. На сумасшедшего вы не похожи. Но и на нормального человека, извините, тоже.
Я постарался улыбкой смягчить жесткость своих слов. Но Эдик отреагировал спокойно, даже равнодушно.
— Я — бессмертный, следовательно, ненормальный. Думаю, и вы сможете стать таким. А не получится — вы ведь ничего не теряете. Все останется, как есть.
— Надо подумать. Монахи безо всяких гарантий отказываются от многих мирских радостей, даже от секса. Правда, они верят. А я… Знаете, в чем причина моих сомнений?
— Да. Вас удивляет неравноценность обмена. Но здесь есть один нюанс. Возможность любить вы утратите не навсегда. Один шанс у вас останется. Но — единственный.
Он перестал бросать на меня косые взгляды, впрочем, как и я на него. В них не было ничего плохого, просто мы оба смотрели на море, на медленно падающее в него солнце. Теперь он повернулся ко мне, я последовал его примеру.
Волосы светлые, стрижка короткая, морщин на лице почти нет. Торс внушительный, без животика. Наверное, занимается каким-то спортом. Интересно, сколько ему лет? Тридцать, сорок, пятьдесят? Про таких говорят: мужчина неопределенного возраста. Дышать начал часто и мелко, чувствуется — для него происходящее сейчас между нами важно.
Очень.
— Я потому и спросил, не влюблены ли вы. Если примете от меня этот дар, то ваша… текущая любовь станет — последней.
На этот раз в его улыбке не было горечи. Я усмехнулся в ответ.
— Другой уже не будет, — продолжил Эдик, — и разлюбить вы тоже не сможете. Именно это произошло с женщиной, которая передала мне свой дар. Она не смогла жить без меня, я теперь не могу жить без моей любимой. Это — расплата за мою прошлую нелюбовь. Подумайте, хорошо подумайте, стоит ли менять любовь на бессмертие.
Не соглашайся сразу. Это может вызвать подозрения.
— Женщина, которую вы не любили, передала вам свой дар? — удивился я. — Не попыталась отомстить, убить соперницу, не возненавидела, в конце концов?
— Могу лишь повторить: вы не знаете, что такое настоящая любовь. Это — когда счастье любимого человека становится важнее собственного. Когда оно становится смыслом жизни. Когда… Впрочем, вы все равно не поймете.
Он швырнул еще один камешек. Волны приняли его с раздражением.
— Любовь должна быть основана на равенстве и свободе, — блеснул я эрудицией. — Если влюбленный теряет себя, свою личность, то это — мазохистская зависимость.
— Вы что, Фромма цитируете? — догадался мужчина. — Он, наверное, никогда по-настоящему не любил. Подгонял все, о чем философствовал, под свои концепции. На самом деле любящие всегда взаимозависимы, привязаны друг к другу, иначе и быть не может. Но при чем здесь мазохизм? Что, все родители, отказывающиеся от собственных удовольствий ради воспитания детей — мазохисты? И ребенок, радостно бросающийся на шею отцу, вернувшемуся с работы — тоже? А ведь более прочную взаимозависимость найти трудно.
— Ладно, оставим философию, — заподозрил я неладное. — Но если для вас счастье любимой женщины главное, почему вы предлагаете этот чудесный дар случайному знакомому, а не ей? Значит, есть какой-то подвох?
— Моя любимая… Она уже бессмертна. В этом и трагедия — ей от меня абсолютно ничего не нужно. Единственное, что я могу сделать для ее счастья — это уйти, тихо и незаметно.
— Ничего не понимаю… У вас же впереди — вечность! Она еще полюбит вас!
— Нет. У нас уже был роман, короткий и бурный. Будь иначе — да, тогда оставалась бы надежда. Но то, что прошло, уже не возвратится. Я же сказал: бессмертный может влюбиться только один раз, последний. Это со мною и произошло — но не с нею! Она… она полюбила другого.
Он поднял было камешек, но не бросил его в воду, а уронил. Обнял колени руками, положил на них голову, закрыл глаза.
Минут пять мы молчали.
Вечерний бриз становился прохладным. Волны с шипением гасли теперь у самых наших ног. Если ветер еще усилится, придется оттащить подстилки подальше.
Я надел тенниску.
Мужчина не шевелился.
Заснул?
— Ну, и жили бы себе! В мире столько всего интересного!
Он поднял голову, посмотрел на меня как на школьника, не сумевшего взять первую производную от икс в квадрате.
— Вот на этом мы и разошлись. Она молодая совсем, еще первую сотню не разменяла. Ей сейчас интересно все: восточные танцы, педагогика, живопись, альтернативная энергетика… Не понимает, почему я не увлекаюсь новыми идеями, не пытаюсь изменить жизнь, свою и окружающих, к лучшему.
— Почему?
— Потому что все это уже было. Я неплохо фехтовал, метко стрелял, был богат и беден, играл в хоккей и волейбол, поднимался в горы и опускался на дно морское, прыгал с парашютом и летал на планере, жил в Париже и Сингапуре. Мои романы и труды по социологии пылятся на полках библиотек, картины хранятся в запасниках музеев. Можно, конечно, заняться чем-то новым, сноубордингом например, но не думаю, что он сильно отличается от моих любимых горных лыж. Да дело не в этом! Просто я полюбил, понимаете? Все стало неинтересным по сравнению с этим: быть рядом с нею, слышать ее чарующий голос, видеть неповторимую улыбку, целовать ее губы.
— Она красивая?
Он недоуменно пожал плечами.
— Какое это имеет значение? Для меня — самая желанная, вот и все. Хотя на этих дурацких конкурсах она не победила бы. У нее не топ-тело, а топ-душа. Но слепые судьи этого не увидят. Она… необыкновенная. Альтруистка и эгоистка, добрая и безжалостная, непредсказуемая в каждом жесте, каждом шаге. С нею всегда интересно. Без нее — невыносимо скучно.
— Ну, и любили бы ее… как друга. Ведь есть же платоническая любовь.
— Последняя любовь не может быть платонической. Все или ничего. Жизнь или смерть. Tertium non datur — третье не дано. К тому же… Я бы просто мешал ей жить. Понимаете?
— Нет. Уехали бы в Сингапур или Лондон, Рим или Венецию. Чем бы мешали?
— Безответная любовь — это всегда беда двоих. Она мучилась бы не меньше моего, вспоминая о том, как мне плохо. Я отравил бы ей жизнь. Она ведь знает, что я никогда ее не разлюблю. Нет, выход только один. Выручите меня? Возьмете мое бессмертие?
Теперь он смотрел на меня, как смертельно больной на знахаря, знающего рецепт исцеления.
— Если возьму, то вы сможете ее разлюбить? — догадался я.
— Увы, нет! Последняя любовь умирает только вместе с тем, кто стал ее жертвой.
— Может быть, еще не все потеряно? Она поймет, что любит вас, а не другого, роман вспыхнет с новой силой…
— Нет. Она должна была приехать три дня назад. Так мы договорились — если бы, после разлуки, любимая поняла, что я все-таки нужен ей, хоть для чего-то, то прилетела бы. Но вчера она позвонила, попросила прощения, пожелала добра и счастья. Ну, так что, вы берете бессмертие, или я предложу его кому-то другому? — спросил он тоном рыночной торговки.
Я улыбнулся.
— Вы и продавцом работали?
— У меня много профессий… было.
— Хорошо, я выручу вас. Что мне нужно делать во время…
— Инициации? О, почти ничего. Разве что… Запомните мои действия. Вдруг пригодятся. Они очень простые.
Он встал передо мной…
"…как лист перед травой" — вспомнил я сказку, которая вот-вот могла стать былью.
— Моя ладонь должна быть над вашей головой, примерно в дециметре от места бывшего родничка, пальцы напряжены и максимально распрямлены. Собственно, слова не так важны, главное — мысль. Сейчас я скажу фразу, начинающуюся словами "Я передаю вам…". После этого вы произнесете фразу "Я принимаю от вас…". Главное, чтобы мы оба искренне хотели этого. Вы готовы?
— Да.
Мы произнесли короткие фразы, одинаково заканчивавшиеся словами "…дар бессмертия".
Ничего не произошло. Во всяком случае, я ничего не почувствовал. Разве что легкий холодок над головой. Наверное, из-за порыва ветра.
— Вы уверены, что инициация произошла?
— Да. Вы ощутите это позже, чем я.
Мужчина встал. Плечи его распрямились, словно он только что сбросил тяжелую ношу, но лицо как-то сразу осунулось. Вокруг глаз проступили морщины, на висках заискрилась седина.
— Завещание я давно оформил. На нее. Надеюсь, хотя бы от этого она не откажется.
Он вошел в воду, повернулся ко мне, улыбнулся.
— Будьте счастливы!
Сделав несколько шагов, мужчина красиво, без всплеска поднырнул под очередную волну и поплыл брассом в сторону солнца, багровый диск которого только что коснулся линии горизонта.
Я понял: улыбка была его прощальным подарком. Чтобы незнакомец, принявший дар, не переживал, не сомневался в принятом решении и не печалился о том, кто ушел.
Через час, когда совсем стемнело, убедившись, что Эдик не вернется, я отправился в свое временное пристанище.
Получилось!
Я понял это, когда вечером, почистив зубы, обнаружил, что морщинки у глаз начали разглаживаться.
Так вот почему Маринка так молодо выглядит… Она говорила, что намного старше меня, но я не верил.
Энергия переполняла меня.
А еще радость. Впереди у нас с Маринкой — вечная любовь!
Позвонил. Обрадовал: я принял дар, прилечу завтра утром. Безумно соскучился!
Конечно, мужчину, уплывшего к заходящему солнцу, было жаль. Но последний выбор всегда делает женщина. И в том, что она выбрала меня, я не виноват. Так устроена жизнь.
* * *
Маринка встретила меня в аэропорту.
Безумно красивая, безумно желанная.
Я попытался обнять любимую, прижать к себе, как полторы недели назад, когда мы прощались и не могли насмотреться друг на друга перед долгой разлукой. Но Маринка положила мне руки на грудь, отстранилась.
— Разве ты не чувствуешь, что я не хочу целовать тебя?
Я смотрел в ее серые глаза, мгновенно ставшие чужими, и ничего не понимал.
— Маринка, родная, что случилось?
— Я поняла, что не люблю тебя.
Лучше бы она меня ударила.
— Но неделю назад, здесь же, ты не один раз сказала, что любишь и хочешь, чтобы наша любовь была вечной. И что для этого я должен отыскать на пляже...
— Я поняла это вчера, после твоего звонка, — прервала мои воспоминания Маринка. Ей, кажется, было неприятно их слышать. — Хотя подсознательно чувствовала и раньше. То, что было между нами — не любовь, а… искушение. Ты бы все равно через год или четыре ушел от меня — любовь смертных недолговечна. И тогда я отдала бы тебе свой дар. Так уж повелось. Но мне он нужен самой! У меня столько планов, проектов… Надеюсь, и для тебя это было лишь искушением.
— Нет! Я люблю тебя! И не разлюблю ни через год, ни через двадцать четыре! Тебе не придется отдавать…
— Тебе только кажется, — перебила меня Маринка. — Пройдет время, и ты поймешь: права я, а не ты.
Руки, упирающиеся в грудь, мешали мне по-настоящему обнять любимую. Я старался приблизиться к ней, она отступала, пока не уперлась спиною в парапет. Губы Маринка прятала, но целовать щеки, глаза, лоб позволяла.
Я что-то говорил, лихорадочно подбирая слова, она что-то отвечала, и почти в каждой ее фразе было слово "нет".
На нас удивленно оглядывались люди, спешившие на регистрацию или к стоянкам такси и автобуса-экспресса. Маринке это не нравилось, мне было все равно. Ну и пусть меня принимают за пьяного, сумасшедшего, кого угодно.
Я терял не любовь — жизнь.
В небо, к высоким облакам, с шумом и свистом ушел очередной лайнер, прервав наш сбивчивый диалог. Воспользовавшись паузой, Маринка оттолкнула меня.
Мои руки опустились.
— Я привыкла к тебе. Мне будет трудно без тебя. Я хочу, чтобы ты участвовал в моих проектах, помогал мне.
— Да, конечно! — обрадовался я. — Мы все будем делать вместе!
— Нет, не все, — насупила брови Маринка. Она редко хмурится, чаще — да почти все время! — улыбается. — Спать вместе мы больше не будем.
— Но почему? Нам ведь хорошо было вдвоем, всегда и везде, ты не раз это говорила!
— Ты — ревнивец и собственник…
— Да, потому что люблю тебя! — поспешно согласился я и попытался обнять Маринку. Она снова уперлась локтями мне в грудь.
— Я не об этом.
— И я об этом. Любить, не ревнуя, можно только Родину.
— Для меня проводить ночи с тобою стало… обязанностью, что ли. А я хочу оставаться свободной. Да, ты не раз говорил, что полной свободой может похвастаться только абсолютно одинокий человек. Что ж, я всегда стремилась к одиночеству. Меня оно не страшит, наоборот — манит. Этим самым — полной свободой во всем.
— А как же я?
Более глупый вопрос придумать было трудно.
— У нас с тобою будет нежная вечная дружба. Теперь уже в буквальном смысле — вечная!
Она осветила меня той самой улыбкой, в которую я год назад влюбился с первого взгляда.
— Я хочу вечной любви, а не дружбы.
Маринка отвела мои руки, поправила рассыпавшиеся по плечам волосы.
Мне так нравился этот ее жест…
Она плотно сжала губы. Их кончики опустились вниз.
— Все уже решено.
Я мог бесконечно долго смотреть на Маринку, любоваться ее улыбкой, ловить лукавый взгляд из-под коротких белесых бровей. И даже морщинка между ними, появлявшаяся, когда любимая сердилась из-за какого-нибудь пустяка, была очаровательной. Но жестко сомкнутые губы делали ее лицо чужим.
Ох уж эти ее решения… Всегда неожиданные, чаще всего преждевременные, иногда безжалостные. Я много раз просил ее не торопиться, ведь жизнь сама все расставляет по своим местам. Но у Маринки — мужской характер, и она почему-то гордится этим.
— Пожалуйста, не ставь на свое решение печать окончательности! Все еще может измениться! Ты поймешь, что тоже любишь меня!
— Нет. Я уже поняла, но — противоположное. Пожалуйста, прости меня… за все.
— Не прощайся! Мы еще будем встречаться!
— Конечно! — улыбнулась Маринка, и я чуть не задохнулся от нежности. — Но как друзья. Едем, как раз экспресс подошел.
В автобусе я продолжал уговаривать Маринку не уходить от меня, хотя бы до тех пор, пока она не влюбится в кого-нибудь другого. Из многих сказанных нами слов запомнилось немногое.
Главное.
— Ты хочешь, чтобы я встречалась с тобой из жалости? Разве это не унизительно для тебя?
— Нет. Я готов на все, лишь бы ты была со мной.
— Я и буду с тобой. Но не твоей гёрлфренд, а просто подругой — надежной, преданной, вечной.
А еще запомнилась фраза: "Я, кажется, нашла способ обмануть того, кто затеял эту дьявольскую игру!"
Проводить до дома, в котором я столько раз бывал, Маринка себя не позволила. Наверное, догадывалась, как горько мне будет уходить, не побывав в ее уютной, такой милой и женственной квартире.
Прощальный поцелуй — в краешек губ.
Лучше бы его вовсе не было.
* * *
Проснувшись на другой день утром, я, как обычно, обрадовался новому дню, предстоящей встрече с Маринкой, и лишь через секунды вспомнил о нашем вчерашнем разговоре.
Солнечные зайчики, кравшиеся по линолеуму от пианино к шкафу, стали черными.
Такое же чувство я испытал, когда получил телеграмму о смерти отца. Билетов на самолет не было, поезд отправлялся утром и шел почти сутки, но я успевал. Проснувшись по будильнику, я не сразу вспомнил, что мне не на работу идти, а на похороны ехать. И с трудом удержался от слез.
Вот и теперь я вспомнил о Маринке так, словно вчера навсегда потерял родного, бесконечно любимого человека.
Эдик обманул меня, сказав, что душа останется моей собственностью. Вместе с Маринкой из моей жизни ушла и часть души. Теперь я точно знал, где она прячется в теле человека, почти физически ощущал, что за солнечным сплетением появилась пустота, заполнить которую может только Маринка — если вернется ко мне. Но она не вернется, а пустота не исчезнет, не затянется, словно рана. Нет, отныне она будет со мною, во мне — всегда.
Потом мы с Маринкой еще не раз встречались — как друзья. Иногда мне казалось, что она права: то, что было между нами — всего лишь искушение. Но стоило мне ее увидеть или даже просто поговорить по телефону, как любовь вспыхивала с новой силой.
Я пытался забыть Маринку, неделями и даже месяцами избегал встреч. Но потом не выдерживал, звонил, чтобы просто услышать ее голос, или приезжал туда, где мог увидеть… любимую.
И каждое утро вспоминал о Маринке так, словно вчера она умерла.
Разве ты не чувствуешь, что я не хочу целовать тебя?
Маринку никогда не интересовали мои чувства, мои желания. Она всегда прислушивалась только к своим. Почему я раньше не замечал этого?
Потому что на мою долю выпала ослепительно яркая любовь.
Я похудел на десять килограммов. Не будь у меня дара бессмертия, все наверняка закончилось бы инфарктом или инсультом, как минимум язвой.
Но бессмертные не болеют.
Москвичей пугали калифорнийским гриппом. В метро многие надевали маски, ходили слухи, что заболевшие буквально сгорают за два-три дня.
Я завидовал умершим.
Заснуть я мог только после двух таблеток снотворного.
Маринка сочувствовала мне.
— Хочешь, я перестану тебе писать, звонить? — спросила как-то она. — Может быть, так тебе будет легче забыть меня? Не могу смотреть, как ты мучаешься!
— Вернись ко мне.
— Нет. Потом тебе будет еще труднее. Я ведь не смогу с тобой долго быть. Мне хочется так много всего узнать, сделать, прочувствовать. А с тобою… ничего нового уже не будет.
Да, ничего нового, кроме своей любви — последней, безрассудной, безответной и потому отчаянной — я предложить Маринке не мог.
Разве ты не чувствуешь, что я не хочу целовать тебя?
Работать я тоже не мог. Целыми днями сидел в кресле, игнорируя телефонные звонки. Вспоминал наш первый поцелуй, парк, в котором мы гуляли, словно дети, взявшись за руки, жаркие зимние ночи, ни одна из которых не повторяла предыдущую. Дела фирмы меня совершенно не интересовали; она была на грани банкротства, пришлось передать бизнес сыну. Нужда ездить в офис отпала, и я целыми днями бродил по квартире или по улицам, бормотал стихи, даже пел. И сходил с ума при мысли о том, что моя любовь навсегда осталось в прошлом, больше никогда ничего подобного не будет.
Изредка мы виделись с Маринкой у наших общих друзей. Она, как всегда, была жизнерадостна и энергична. Улыбка не сходила с ее лица. Со мною она вела себя так, словно между нами ничего не произошло — ни до моей поездки в Крым, ни после.
Однажды я спросил у Маринки, получила ли она наследство Эдика.
— Он сказал тебе об этом? — удивилась она. — Нет, я отказалась. Ты же знаешь, я человек нематериальный. Конечно, деньги для моего нового проекта очень пригодились бы. Но родственники так просили и так ненавидели и меня, и Эдика… Им недолго пришлось меня уговаривать. Не люблю, когда меня ненавидят.
Да, Маринка была равнодушна к деньгам, комфорту, славе — ко всей той мишуре, о которой обычно мечтают женщины. Все, что ей было нужно — это любовь окружающих. И ее она получала сполна — не только от меня.
— Найди и ты себе женщину, — посоветовала как-то Маринка. — За тебя любая пойдет.
Да, иногда я ловил на себе заинтересованные взгляды из-под накрашенных ресниц, но сама мысль о том, что в постели со мною будет не Маринка, а другая женщина, убивала всякое желание ухаживать за кем-то.
— Мне нужна только ты.
Маринка не ответила, только укоризненно покачала головой.
Смотреть на губы, которые я никогда не буду целовать, было невыносимо.
Впрочем, иногда я целовал Маринку — во сне. Сны были яркими, цветными. Но даже там, где души гуляют по ночам, оставив свои бренные тела-темницы, мы не были близки — нам всегда кто-то мешал.
Я вычитал в соннике, что поцелуй означает измену. Однажды, проснувшись и все еще ощущая прикосновение нежных губ Маринки, я догадался: у нее появился новый бойфренд. Но не верил этому, пока не увидел Маринку в "нашем" парке с каким-то высоким, модно и дорого одетым мужчиной. Они шли, взявшись за руки, Маринка смеялась, лукаво погладывая на спутника, он пыжился от гордости. К счастью, они были так увлечены друг другом, что не заметили меня.
Лишь в тот день я понял, какой смысл Маринка вкладывала в слово "прочувствовать".
Оказалось, неизбывная пустота в груди была лишь предвестником той бури, которая разыгралась над развалинами моей души после этой встречи. Думать о том, что рядом с моей любимой, ласкает теперь ее по ночам Другой было настолько больно, что я не выдержал и вечером сжевал, словно драже, все оставшиеся в аптечке таблетки снотворного.
Рвота была такой мучительной, что только через два дня я немного пришел в себя — но лишь за тем, чтобы вспомнить: сегодняшнюю ночь Маринка снова проведет с Другим.
Я отыскал в кладовке альпинистскую веревку — память о студенческих походах — и пошел в туалет. Труба должна выдержать вес тела, надо только правильно закрепить...
Очнулся я от яркого света. Прямо в глаза светила лампа. Сколько времени прошло, прежде чем я понял, где нахожусь и что произошло, не знаю. С трудом поднявшись, я обнаружил на полу в прихожей большое пятно крови — при падении я ударился головой о дверь туалета, так и не успев открыть ее.
Слабость была такая, что, с трудом добравшись до постели, я рухнул на нее и заснул, не раздеваясь.
Без таблеток.
Утром, замыв кровь, я подобрал валявшуюся на полу веревку и снова чуть не упал — у меня закружилась готова. Мебель перестала водить хоровод только после того, как я швырнул веревку на полку в кладовке.
Дочь, приехавшая через два дня помочь убрать квартиру, укорила меня в том, что ведро на кухне уже завонялось. Я вынес пакет с мусором, побрился, пшикнул на подбородок одеколоном и понял: в моей жизни теперь не будет запахов.
Мысли о самоубийстве пришлось оставить. Даже если бы я бросился под поезд, все равно каким-то чудом остался бы жив. Но быть бессмертным калекой мне не хотелось.
* * *
Этот кошмар продолжался три года. Потом я понял: все, больше не могу.
Передавать чудесный дар дочери или сыну я не стал. Такого и врагу не пожелаешь.
Перед отъездом я позвонил Маринке, мы встретились.
— Я уезжаю в Крым. Ты знаешь, где меня можно найти. Я буду ждать тебя. Ровно неделю.
— Я не приеду. Прости. Так получилось.
— Ты — лучшее, что было в моей жизни.
— Спасибо тебе за все. Я тебя никогда не забуду.
— Я тебя никогда не увижу.
Мы обнялись, поцеловались — почти как тогда, в разгар нашего романа.
Маринка улыбнулась — грустно, нежно. Повернулась, застучала каблучками.
Я смотрел ей вслед.
Но Маринка не оглянулась.
* * *
Я сидел на большом желтом полотенце, смотрел на море и вспоминал последний поцелуй, последнюю улыбку любимой.
Прошла неделя. Маринка не приехала. Да и не обещала ведь.
Прости. Так получилось.
Неподалеку две девушки установили этюдник и начали писать картину. По очереди. Одна из них, блондинка, выглядевшая немного старше подруги, часто улыбалась.
Как Маринка.
Вскоре я понял, что художницы не подруги, а мать и дочь. У них были похожие фигуры, они одинаковыми движениями рук поправляли прическу, только цвет волос был разный.
Из расположенной неподалеку воинской части привели взвод солдат. В воду они заходили группами, старший стоял на берегу и внимательно следил за купающимися.
Как за детьми. Но все правильно: он отвечает за жизни этих мальчишек; в море всякое может случиться.
Потом служивые начали играть в волейбол, а человек пять расположились вокруг этюдника. О чем они говорили, слышно не было, но, судя по улыбкам художниц, внимание парней им нравилось.
Какой-то юноша постелил полотенце в двух метрах от меня, сел, обхватил руками колени. Лицо у него было миловидное, скорее девичье, чем мужское. Может быть, поэтому он отпустил бородку. Жиденькую — волосы на его лице росли плохо.
Молодой совсем. Лет двадцать, не больше. Я его уже видел пару дней назад — такие лица запоминаются.
Минут десять мы молча смотрели то на море, то на художниц.
— Почему вы все время один? — спросил юноша, пытаясь заглянуть мне в глаза.
— Так получилось. А вы?
— У меня пока нет девушки, — солгал он. — Но послезавтра приедут друзья, будет с кем повеселиться.
Я поднял камешек, серый, ничем не примечательный, бросил его в воду.
— Отчего вы такой грустный? — не унимался юноша.
— Оттого, что она… неизбывною, терпкой печалью напоила меня допьяна.
— Вы поэт? — удивился непрошенный собеседник.
— Нет. Мне имя — Марина, мне дело — измена. Я — белая пена морская.
Услышав имя моей любимой, юноша смутился. Совсем как девушка.
— Не поэт, а говорите стихами.
— Это не мои. Как вы узнали меня? По фотографии?
Парень смутился еще сильнее, покраснел и не ответил.
Он.
А Маринка говорила, что ей нравятся мужчины с сильным характером. Не такие, как я. Вкусы изменились?
Мне хочется так много всего узнать, сделать, прочувствовать.
Жалко парня. Молодой совсем.
— Вы знаете, что ваша любовь может стать последней?
Он гордо вскинул голову. Через реденькую бородку просвечивало небо.
— Настоящая любовь и должна быть единственной.
— Вы правы. Но редко какому Ромео удается найти свою Джульетту. Почти никому. Не удалось это — пока! — и вам.
Я, кажется, нашла способ обмануть того, кто затеял эту дьявольскую игру!
— Откуда вы знаете? — перебил юноша, снова пытаясь заглянуть мне в глаза.
— Но шансы еще есть. Не стоит от них отказываться. У вас впереди — целая жизнь. Еще встретите… ту, которая тоже умеет любить по-настоящему.
Солдаты потянулись от моря к обрыву над пляжем, где была сложено их обмундирование. Младшая художница увязалась за ними. Мать, аккуратно накладывая мазки, не забывала поглядывать на дочь.
— Я уже встретил, — признался юноша.
— Нет. Вам только кажется.
Он еще что-то говорил, но я его не слушал. Отчего-то вспомнилась песенка студенческих времен.
— Видишь, я стою босой перед Вечностью?
Бородатый мальчик понял, что вопрос риторический, и промолчал.
Я встал, направился к блондинке, стараясь ступать на песчаные островки, а не на гальку и обходя кучки водорослей.
Когда-то я любил их запах, этот концентрированный аромат моря.
День готовился уйти, уступая берег вечеру, но солнце еще не покраснело от стыда из-за того, что скоро сбежит, спрячется от наступающей с востока ночи за недосягаемый для людей горизонт.
— Вы ничего не хотите мне подарить? — крикнул вслед юноша.
— Нет.
Он только что получил подарок. Не бессмертие — жизнь. Когда-нибудь парень поймет это.
Единственное, что я могу сделать для ее счастья — это уйти, тихо и незаметно.
Интересно, там, куда попадают души людей, отказавшихся от бессмертия, мы встретимся с Маринкой через несколько земных лет? Пусть даже десятков или сотен? По сравнению с вечностью — это скоро.
Я ведь все равно люблю ее.
Она… необыкновенная. Альтруистка и эгоистка, добрая и безжалостная, непредсказуемая в каждом жесте, каждом шаге.
На этюде, выдержанном в классическом стиле, уже узнавалась гора, возвышающаяся над пляжем. Ее цвет был желто-песочным, море, как и полагается, темно-синим.
— Здравствуйте. Романы довольно часто пишут в соавторстве, но чтобы картины…
Блондинка подняла глаза, улыбнулась, поправила волосы.
— Мы с дочерью тоже делаем это впервые.
— По-моему, у вас неплохо получается. Не спорите из-за оттенков?
— Я пишу море и небо, моя соавторша — пляж и берег. Не о чем спорить.
Дочь направилась было к нам, но, увидев рядом с матерью незнакомого мужчину, повернула к морю.
— Мам, я искупаюсь.
— Далеко не заплывай!
— Не волнуйся, я вдоль берега.
Дождавшись, пока художница вновь посмотрит на меня, я сказал:
— Вы пишете Воду и Воздух, дочь Землю, надо всем этим — Огонь солнца. Четыре стихии.
— Есть еще пятая — Жизнь.
— К сожалению, она не вечна, в отличие от других стихий.
— В этом и трагедия. Не жизни — каждого человека, осознавшего свою смертность.
Я подумал, что это даже хорошо — плыть к солнцу, источнику Огня, а не к темной, постепенно исчезающей грани между Водой и Воздухом. Плыть не прочь от Земли, но так, словно у меня снова есть цель.
— Сударыня, хотите, я подарю вам бессмертие?
(Опубликован: «Искатель» №1,
